Неточные совпадения
Оборванные нищие,
Послышав запах пенного,
И те пришли доказывать,
Как счастливы они:
— Нас у порога лавочник
Встречает подаянием,
А в
дом войдем, так из
домуПроводят до ворот…
Чуть запоем мы песенку,
Бежит к окну хозяюшка
С краюхою, с ножом,
А мы-то заливаемся:
«Давать давай — весь каравай,
Не мнется и не крошится,
Тебе скорей, а нам спорей...
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки
дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
— Ну, Христос с вами!
отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась к
дому, в котором укрепилась Ираидка.
Она ходила по
домам и рассказывала, как однажды черт
водил ее по мытарствам, как она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась с ним.
Наевшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где было бы можно passer son temps a faire des betises, [Весело
проводить время (франц.).] и был отменно доволен, когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой
дом, какого ему желательно.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий
дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский
завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что,
дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в
доме, но скорее женись и опять
заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
Яшвин с фуражкой догнал его,
проводил его до
дома, и через полчаса Вронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в его душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
В то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о себе в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из
дому, весело и приятно
проводил время и на скачках и на дачах, Долли с детьми переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
Алексей Александрович, вернувшись от обедни,
проводил всё утро
дома.
Степан Аркадьич не обедал
дома, но обещал приехать
проводить сестру в семь часов.
В ее именьи
дом совсем развалился, и Левин с женой уговорили ее
провести лето у них.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о
доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его
провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он
провел вне
дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит голова, и она просила не входить к ней.
После дождя было слишком мокро, чтобы итти гулять; притом же и грозовые тучи не сходили с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и чернея, по краям неба. Все общество
провело остаток дня
дома.
Левин
провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и были внесены вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив его умываться и переодеваться, сам пока прошел в контору сказать о пахоте и клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью
дома, встретила его в передней вопросами насчет обеда.
И они
проводят какую-нибудь мысль, направление, в которое сами не верят, которое делает зло; и всё это направление есть только средство иметь казенный
дом и столько-то жалованья.
Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от
дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.
Извозом ли промышлял и,
заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от
дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку.
— Позвольте вам вместо того, чтобы
заводить длинное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно, подобных вещей на
дом брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю мое участие.
В иной день какой-нибудь, не известный никому почти в
дому, поселялся в самой гостиной с бумагами и
заводил там кабинет, и это не смущало, не беспокоило никого в
доме, как бы было житейское дело.
Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой
завести пансион; но главное, был припасен с тою целью, чтобы окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического
дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время».
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на тот
дом… и тотчас же
отвел глаза.
Вот, некогда, на знатном погребенье,
Толпа сих плакальщиц, поднявши вой,
Покойника от жизни скоротечной
В
дом провожала вечной
На упокой.
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо
домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом
отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
Я не старалась, бог нас
свел.
Смотрите, дружбу всех он в
доме приобрел:
При батюшке три года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет…
А между тем в
доме Николая Петровича находилось существо, с которым он не то чтобы
отводил душу, а охотно беседовал…
Этому отчасти способствовал порядок, который она
завела у себя в
доме и в жизни.
Арина
завела порядок в
доме.
А через три дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается
провести его на выставку в тот час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный
дом ярмарки и лучше посмотреть на него там.
Дронов с утра исчезал из
дома на улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться,
водил их в лес за грибами, посылал в набеги на сады и огороды.
— Ружейный прием и штацки ловко делают. Вон этот, — он показал рукою за плечо свое, — которого в
дом завели, так он — как хочешь!
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как
дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский,
провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов
водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские
дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
За время, которое он
провел в суде, погода изменилась: с моря влетал сырой ветер, предвестник осени, гнал над крышами
домов грязноватые облака, как бы стараясь затискать их в коридор Литейного проспекта, ветер толкал людей в груди, в лица, в спины, но люди, не обращая внимания на его хлопоты, быстро шли встречу друг другу, исчезали в дворах и воротах
домов.
— Четыре года ездила, заработала, крышу на
дому перекрыла, двух коров
завела, ребят одела-обула, а на пятый заразил ее какой-то голубок дурной болезнью…
Теперь, когда Клим большую часть дня
проводил вне
дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что в
доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии
проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из
дома.
В чистеньком городке, на тихой, широкой улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого
дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения,
провела в полутемную комнату, где на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел
провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день
дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи
домов на левой стороне, а в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле —
провожать икону Богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем
домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
«Здесь живут все еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые души» и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими»… «В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в том, что
водил мальчиков в публичные
дома».
Они хохотали, кричали, Лютов
возил его по улицам в широких санях, запряженных быстрейшими лошадями, и Клим видел, как столбы телеграфа, подпрыгивая в небо, размешивают в нем звезды, точно кусочки апельсинной корки в крюшоне. Это продолжалось четверо суток, а затем Самгин, лежа у себя
дома в постели, вспоминал отдельные моменты длительного кошмара.
Чебаков. Так вот что, Бальзаминов: нельзя иначе, надо непременно башмачником. А то как же вы к ним в
дом войдете? А вы наденьте сертук похуже, да фуражку, вот хоть эту, которая у вас в руках, волосы растреплите, запачкайте лицо чем-нибудь и ступайте. Позвоните у ворот, вам отопрут, вы и скажите, что, мол, башмачник, барышням мерку снимать. Там уж знают, вас сейчас и
проведут к барышням.
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный
дом, далее университет, книги и свет — все это
отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
— Не бойся за меня, — успокоивала она, — ma tante уехала на целый день;
дома только няня знает, что меня нет, да Катя.
Проводи меня.
Поверенный распорядился и насчет постройки
дома: определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны
возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь, начать стройку при себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню, следовательно, расходы было из чего покрыть.
После этого расположил флигеля
дома, сообразив число гостей, которое намеревался принимать,
отвел место для конюшен, сараев, людских и разных других служб.
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью
провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный
дом.
Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда,
провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства
дома Обломовых.